[bzmnsha]

Это - запоздавший подарок. Сначала я готовила его к Новому году, потом к Рождеству, потом решила, что к Рождеству глупо - и отложила до Старого Нового года. Хотела придержать до 14 февраля, а еще лучше до 8 марта, но в последний момент передумала. Итак, дорогие  ddodo и  shaltay! С любовью и в память о нашем общем увлечении-2011. РПС, АУ, почти без рейтинга, но с любовью и нежностью, ваша О.

Юноша и смерть

Я был уверен, что они – любовники. Абсолютно. Марго менялась в лице, когда заговаривала о нем. Уголки ее губ трогательно приподнимались, дыхание становилось легким, а в глазах разливалась нежность. Не рассказать, как меня это раздражало. А его манера входить в зал и, едва заметно кивнув, становиться к станку, доводила до бешенства. Я не привык идти на поводу у танцоров, он огрызнулся в ответ – и вот я лечу домой первым же рейсом.

Зизи сказал, что не очень-то и хотелось с ними работать. Солгал. Потому что думал о нем постоянно. В голове у меня прорисовывался новый балет. Я знал, как показать пластику зрелой женщины и как она меняется с появлением юного любовника, движения из размеренных и плавных становятся по девичьи отрывистыми, и она расцветает поздней пышной красотой, после чего увядает почти мгновенно. Мне виделась хрупкая Марго в лиловом и этот ее мальчик с размашистыми прыжками, широкими жестами и казачьей удалью.

- Тебе нужно туда вернуться,- сказала Зизи. Она никогда не ошибалась. Но я не мог. Русский уязвил мою гордость. К счастью, позвонила Марго и позволила мне сохранить лицо.

Руди был дерзок, но он умел работать. Как только все разногласия были улажены путем взаимных уступок и реверансов, мы начали сочинять, как одержимые. Никто раньше не понимал меня так. Иногда казалось, что у нас один мозг на двоих. Я начинал фразу – он ее заканчивал, я придумывал движение – он доводил его до совершенства. Руди не боялся выглядеть глупо, быть смешным или нелепым, мне не надо было объяснять ему, для чего нужен тот или иной фрагмент. Мы впахивали в зале до полного изнеможения и часто мне не хватало сил добраться до гостиницы.
Тогда–то я и понял, что связывало их с Марго. И эта связь была прочнее самой сильной страсти.

В очередной раз обнаружив, что я ночевал в гримерке, Руди предложил поселиться у него. Отсутствие в квартире второй кровати его не смущало. Я даже не сомневался, что он попытается соблазнить меня и уже приготовился дать отпор. Но Руди пришел из ванной, скинул с бедер полотенце, забрался под одеяло – и мгновенно заснул.

Так мы и жили. Он уходил раньше, я позволял себе еще немного вздремнуть. А потом – бесконечный выматывающий марафон. Я не умею объяснять танец словами, поэтому мы сплетали пальцы, касались друг друга бедрами, а однажды, к радости Марго, исполнили импровизацию на тему мужского танго. Руди нравилось дразнить меня. Он просил показывать па, в которых требовался полный контакт, а после заразительно смеялся, обнаружив мое смущение. Правда, я довольно быстро привык к легкому прикосновению губ, которым он заменял приветствие. «Это по-русски» - убеждал меня Руди, и я принял дикарский обычай.

Я был знаком и с Эриком. Но его танец никогда не нравился мне. Напыщенный и выхолощенный, он не подходил для моих постановок - меня не волновали идеальные материи. Сам Эрик тоже никогда не проявлял интереса к совместной работе. Мы существовали в параллельных мирах.

В один из дней Эрик застал нас в постели. Он приехал ранним утром и открыл дверь своим ключом. Сцена в духе классического водевиля смутила всех, и я предпочел сбежать в гостиницу, не желая становиться участником скандала. В этот день Руди был несколько рассеян, избегал моего взгляда и закончил репетицию раньше. Я не возражал. Идея двоякой природы гения уже захватила мое воображение, и я не мог не думать о том, как горячо они станут мириться. Подсматривать – часть моей профессии. Я подглядываю за людьми на улицах или в метро. Так что, как заправский шпион, проследил и за ним.

Руди и Эрик сидели у окна в каком-то дешевом кафе. Я видел, как словно случайно сталкиваются их руки, как губы произносят беззвучные признания. Они были очень красивы, эти двое. А их жесты были подлинным, непридуманным выражением этой странной любви. Я не знал такого Руди. И почему-то меня это злило.

Наша работа подошла к концу, балет имел успех, хотя пресса оценила изыскания весьма сдержанно. Меня больше ничего не держало в Лондоне, я вернулся домой и затосковал. Мне не хватало Руди. Я испытывал жажду по его живости, голод по совместной работе. Другие, не менее техничные танцовщики, раздражали меня своей унылой ленностью.

Я нуждался в чем-то новом. И тогда я попросил Зизи обрезать волосы.

- Я стала похожа на мальчика, - жена улыбалась мне в отражении. И в этот миг я со всей ясностью осознал, что хочу Руди. Это открытие поразило меня, как электрический разряд. Страсть против природы, против правил, против всего того, чем я был до сих пор. Если днем я еще справлялся с наваждением, по ночам подсознание и воображение сводили меня с ума. Я видел его нагим, выгибающимся, хохочущим, он ласкал и гладил себя, он позволял мне все и я пользовался дозволением. Я просыпался в поту и сперме, с ненавистью и отвращением к себе.

Тогда я пошел в бордель и снял мальчика на ночь. Выбрал самого смазливого и пластичного. Но он не успел даже раздеться, как меня уже выворачивало в ванной.

Даже болезнь и операцию я принял как избавление от душевных страданий. Руди примчался в реанимацию и постоянно был рядом. Он сразу все понял, все. Не потребовались слова – Руди видел мою душу. И мне было стыдно за свои глупые желания, столь неуместные и странные. Я хотел его, и я хотел работать с ним, и все это было слишком для нас обоих.

После выздоровления мы много времени проводили вместе. Он следил, чтобы я вовремя ел, а по вечерам выходил со мной в город, с любопытством естествоиспытателя изучая злачные места. Он так же шутил, так же приобнимал меня за плечи. Почему же мне казалось, что он держит меня на расстоянии вытянутой руки и не подпускает ближе? Он больше не приглашал меня в свою постель, и не переодевал при мне трико. Но все чаще я ловил на себе его исполненный понимания взгляд. Взгляд взрослого, наблюдающего за запутавшимся подростком.

По давней привычке все свои эмоции я переплавлял в танец. «Юношу и смерть» ставил под него. Он должен был показать меня самого. Потерявшегося, напуганного, разочаровавшегося в себе, больного душой и телом. Придумывая балет, я словно освобождался от наваждения, распутывал узлы наших странных отношений, отделяя плотское от порывов души. Руди схватывал все на лету и почти не спорил. Я же словно сорвался с цепи. Зизи приходилось разнимать нас, и это было ужасно. Но чем сильнее был накал страстей, тем выразительнее получался танец. Мой юноша призывал и соблазнял жену мою – смерть и убивал себя на глазах у публики. Мне не было жаль его. Я, как и он, желал освобождения.

Снимать балет на пленку едва ли не сложнее, чем ставить. Я очень нервничал тогда. Он же был на удивление спокоен. Медленно одевался, уверенными движениями наносил грим. И вдруг развернулся и спросил:
- Я красивый?
- Ты моя Мэрилин – я наклонился, бережно прикоснулся к еще нетронутым помадой губам – и не смог оторваться.
И это был наш первый и последний настоящий поцелуй.

P.s. Руди больше никогда не танцевал этот балет. Я не спрашивал почему. Я знал ответ. Он сделал для меня больше, чем я для него. И я был ему благодарен.