Немного духов, уйма лени, чуточку фантазии..
Гммм. Даже не знаю, с чего начать. По сути это был проект года. Он доставил мне много радости. Я была влюблена, увлечена и счастлива от каждой найденной и прочитанной книжки, отсмотренного балета и не было ничего приятнее, чем найти заинтересованного и увлеченного собеседника. Видимо, когда я всех окончательно достала, мне было сказано:"Напиши!" Написала:-). С бетой снова не сложилось ( девченки, я вас все равно люблю!:-)), так что читайте , как есть. Или не читайте:-). Ваша О.
E&R.
В четверг 27 марта Рудольф Нуриев прилетел на Конкорде в Нью-Йорк, оттуда в Торонто, где сразу же отправился в больницу к Эрику Брюну. Вид исхудавшего и изможденного Эрика, лежащего под капельницей, подтверждал худшие прогнозы. Они проговорили допоздна…
…Дверь с грохотом отлетает к стене. Я знаю, кого увижу через секунду - так входит только один человек. Задерживаю дыхание, словно готовясь погрузиться в холодную воду. Мой друг почти совсем не изменился. Тот же высокомерный взгляд, те же высокие скулы и остро очерченные ноздри. Подбородок приподнят - вечный победитель. Вот только одет иначе – раньше он любил обтягивающее и блестяще, теперь кутается в объемные пуловеры и широкие шарфы. Но в остальном он прежний, и только несколько новых морщин вокруг глаз… Он отодвигает стул и садится так, чтобы видеть свое отражение в окне. Обычные расспросы о больничных порядках, лекарствах и сиделке выдают тщательно скрываемую тревогу. Значит, выгляжу я и правда паршиво. Насколько плохи мои дела, мне известно. Смерть уже не пугает, нет. Я боялся умереть, не простившись. Всего лишь на секунду прикрываю глаза…
***
-Покажите что-нибудь, на ваш вкус.
Мне любопытно, но не более. Да, о нем много говорят, но общими фразами и сомнительными метафорами. Громкий скандал – отличная реклама, только скоро шум утихнет, пена осядет, а что за ней? Исходные данные весьма посредственные. Худой, невысокий, какой-то слишком плоский, ноги коротковаты, внешность экзотическая, не слишком привычная для европейца. Но чем-то же он покорил капризный Париж?
«Корсар». Неплохой выбор.
Он начинает двигаться. Спокойно, не слишком уверенно, но довольно чисто. Темп нарастает, отмечаю: здесь не дотянул, неаккуратно приземлился. Заваливает спину. И тут перехватываю взгляд. Не знаю, что происходит дальше, но я уже не вижу недостатков. Его танец завораживает, начисто отбивая желание рассуждать. Он взлетает и зависает над сценой, словно притяжение над ним не властно, его тело послушно той сумасшедшей энергии, что подбрасывает, разворачивает, выгибает. Это дикое животное, выброшенное на необитаемый берег. Я прихожу в себя, только когда музыка заканчивается, и он подходит к краю сцены.
- Когда Вы готовы преступить к занятиям?
- Прямо сейчас.
***
- Ээй!
Мгновенно возвращаюсь в реальность. За время болезни я утратил чувство времени. Периоды сознания и забытья чередуются, и я не всегда знаю, день сейчас или ночь и не привиделся ли мой посетитель. Нет, все в порядке. Я снова принимаюсь рассматривать долгожданного гостя. Руди пытается бодриться, но ему это плохо удается. Парень, временами ты бываешь паршивым актером. Я не знаю, чего он ожидал от нашей встречи, но точно собирался все держать под контролем. А что ожидал от нее я? Он подходит, вежливо прикасаясь к щеке, и мне вдруг становится неловко за отросшую седую щетину и весь этот больничный антураж.
-Ну и что положено делать в больнице?
Рыдать. Причитать. Каяться. Или развлекать умирающего? - Интересно, какой вариант ответа выбрал бы он?
- Правда или вызов?
Руди удивленно поднимает брови. Он не ослышался? Наша старая дурацкая игра, позволявшая коротать время в самолетах, здесь, в больничной палате?
- Чудная затея! – Руди пожимает плечами,- И каким может быть твой вызов?
- Попрошу тебя снять через пару месяцев вдовьи одежды и жениться.
- Смешно, - он, кажется, не верит, что мои намерения серьезны,- я давно не сплю с женщинами
- Тогда остается правда, - мне нужно перевести дыхание, приступ затяжного кашля сейчас был бы очень некстати.
Я и сам понимаю, что все это, по крайней мере, странно. Но только так можно сделать вид, что ничего не изменилось и не изменится, до того момента, когда он закроет за собой дверь больничной палаты. Поэтому мы будем заполнять паузы, пока мне хватит сил, а ему – сострадания.
-Я думал, мы будем вспоминать то хорошее, что было между нами, - Руди пытается улыбнуться, но улыбка получается какой-то изломанной.
- Будем. Но с самого начала. Каким ты был, когда тебе было три?
- Глупым.
- А в пять.
- Не намного умнее. Это скучно. Можно кого-нибудь попросить сделать мне чай?
Ждем, пока принесут чашку. Он всегда бил посуду и вдруг нестерпимо захотелось, чтобы и эта разлетелась от удара о стену, оставляя некрасивые потеки на стерильной стене палаты. Тишина давно не угнетает. Но молчащий Руди - странное, незнакомое явление. Он кутается в шарф, рассматривает пальцы, покусывает губы – словно хочет начать говорить – и не может. Я знаю, как это бывает. Мешает ком в горле.
- Тогда расскажи мне про поезда. Про твои дурацкие железные дороги.
- Это слишком просто. Я родился в поезде и всегда очень любил вокзалы. Я мечтал, как однажды…
Перебиваю. Эту сказку я уже слышал.
- Я читал твои интервью. Меня интересует, что ты им не сказал.
- Но это правда!
- И все-таки?
Руди замолкает. Потом выдыхает и на вдохе:
- Ну, иногда я хотел, чтобы он уехал. Чтобы сел в поезд и больше никогда не возвращался.
- Отец?
- Я бы даже писал ему. На расстоянии притвориться, что любишь, так легко.
Кажется, он смирился с тем, что его умирающий друг сошел с ума, а значит проще согласиться, чем спорить.
- Он появился, когда мне было восемь. И, можешь не верить, но я уже точно знал, чего хочу. Не было еды, одежды. Но было какое-то простое счастье. Я был младшим. Меня баловали. Мама смеялась и хлопала, когда я кружился на одной ноге. А потом все закончилось. Страшно даже не то, что он бил. Он все время говорил. Бесконечно. Не умолкая.
На мгновение замолкает, словно решая, стоит ли продолжать,
- Говорил, что сделает из меня мужчину, и что я еще скажу ему спасибо, запирал дверь и не выпускал меня из дому. И орал, что я расту балериной. Хоть в чем-то я полностью оправдал его ожидания. Чтобы мы слушали, он выключал радио. Музыки почти не осталось.
Я снова закрываю глаза. Так легче сосредоточиться. И невольно вспоминаю свой дом. Мать, сестры, бесконечное мельтешение, идеально отглаженные рубашки, свежевыжатый апельсиновый сок, нежнейший белый сыр и свежий хлеб на завтрак - я должен хорошо питаться. Я тоже был младшим, но матери было недостаточно, чтобы я кружился на одной ноге. ЕЕ сын должен был кружиться лучше всех. Странно, сейчас я не чувствую обиды, я просто вычеркнул из памяти все, что причиняло боль, и остались только заботливые прикосновения, поцелуи на ночь и тонкий аромат духов.
- Ты совсем не любил его?
- Почему же. Любил. Я, знаешь ли, был везунчик. На нашей улице почти ни у кого не было отцов. И каждый придумал своего папку. Сильного, смелого, который возьмет с собой на охоту или научит удить рыбу. А у меня отец-герой! Вся грудь в орденах. Даже следам от прута на моей заднице завидовали. Только я хотел, чтобы он уехал…Зачем тебе это, Эричка?
- Вы так и не смогли договориться?
- Ну, он приезжал ко мне в театр. Даже аплодировал. И, помнится, пожал мне руку. А я смотрел на него и думал, что вот он, чужой, старый, больной. И теперь я могу его ударить, а у него не хватит сил дать сдачи. Я, кажется, в тот день и правда с кем-то подрался, наорал на Ксению, а потом плакал, уткнувшись в ее колени. А она гладила меня по волосам и все твердила: «Мой бедный, бедный мальчик».
- А Пушкин?
- Пушкин сказал, что я должен быть благодарен. Потому что никто не знает, что на самом деле нами движет. И устроил мне на следующий день такой класс, что я еле выполз из зала и думать забыл о том, что было накануне.
- Он писал тебе?
- Пушкин?
- Нет, отец.
- Писали. Оба. Пушкин - что я ничего не смогу на Западе, отец – что я изменник и предатель, которому нет прощения. Впрочем, я не уверен, что эти письма не надиктовывал им какой-нибудь капитан.
Он говорит, а руки словно дирижируют сказанным, ни на секунду не прекращая свой причудливый танец.
- Ты ведь искал во мне отца?
- Дадди? Не смеши! Ты видел моего отца? Хотя где ты мог его видеть!- его настроение меняется, в глазах появляются озорные искры.
- Посмотри, вот сейчас я сведу брови, вот так, подниму подбородок, сожму губы – я похож на тебя?
- Нет.
- Но я похож на него. Такое вот ему наказание – наше абсолютное сходство. Наверное, очень неприятно – быть похожим на сына, изменника, преступника и пидораса.
- Тогда почему я?
Руди пожимает плечами, словно это вопрос не требует ответа. Но я терпеливо жду.
- Я всегда знал, что буду с тобой – другом, любовником или врагом.
- Тебе удались все три ипостаси…
- Четыре, Эричка. Я был твоим лучшим учеником. А ты – моим главным учителем.
- Несвоевременная лесть.
- Ты же умеешь определять, когда я лгу, так что тебе видней. В моей жизни было много мужчин, просто ты был первым…
Я улыбаюсь.
- Ты был первым, кого я по-настоящему захотел. Но сначала я хотел стать тобой.
Он встает, отходит к окну и опирается руками на подоконник. И мне невольно кажется, что сейчас он скинет лишнее и начнет свою обычную разминку.
- И только когда увидел тебя там, в баре…Как ты смотришь, как прикуриваешь, твой фальшивый смех и Машкины намеки, я вдруг понял, что ничего тебе не нужно. Ничего. У тебя все уже было. Тогда «быть тобой» превратилось в «быть с тобой». Я мог предложить тебе только себя. Но признай, я был щедр.
Эффектная фраза, за которой следует театральная пауза. Ее нужно держать, пока хватит дыхания. Но я справлюсь, я должен получить ответ на единственно важный вопрос. А услужливая память снова возвращает в прошлое.
***
Дверь распахнулась так же резко. Дикарь ворвался в уборную, на ходу пытаясь извиниться. На мгновение замер, оглядывая меня с головы до ног. Потом развернулся, закрыл замок, медленно, словно крадучись подошел, нарушая все мыслимые границы, и вдруг опустился на колени. Он продолжал смотреть в глаза, а его руки уже скользили по бедрам, ощупывая неожиданную добычу. Я должен был остановить его, позволить успокоиться и потом обсудить неловкую ситуацию. Я старше, опытнее, я – учитель. Но все отошло на второй план, и осталось только прислониться к стене и закинуть руки за голову. Сколько раз потом он повторял эту мою позу? Мальчик неумелый и старательный. Его губы двигаются, словно пробуют изысканный десерт. Длинные ресницы отбрасывают тень…Хулиганский шрам над верхней губой, растрепанные волосы. «А были ли в его жизни другие десерты», - глупая мысль мелькнула и растаяла, затопленная волной удовольствия.
Надо было поблагодарить, возможно, оказать ответную любезность. Только дикарю всего этого не нужно. Он уже тараторит, что хочет посещать все уроки, и что ему нужны индивидуальные классы, чтобы никакие бездари и лентяи не отвлекали меня. Путаясь в словах, он повторяет это снова и снова. А все, что случилось еще несколько минут назад так, ничего не значащий эпизод, виньетка, украшающая унылые будни. Был огромный соблазн согласиться, сделать вид, что это в порядке вещей.
***
- Ты был с нами и одновременно где-то очень далеко. И много времени прошло, пока действительно увидел меня.
Руди устроился на подоконнике, и теперь я не вижу его лица.
- Я не хотел все усложнять.
- Потому я все упростил. Помнишь, я все время говорил, что люблю тебя?
Да, все время. Одними губами во время репетиции, в коридоре, случайно коснувшись рукой в толпе, за кулисами. Слова сначала льстили, потом согревали, потом злили. И чем глубже я увязал в этих отношениях, тем сильнее раздражали признания.
- Я боялся, что ты не поймешь и не поверишь. Или испугаешься и прогонишь. И этот страх подгонял меня.
- Сколько еще ты утаил?
- Достаточно.
… Он отпускает реплику, словно за окном дышит невидимый партер. Романтический герой твердо ведет свою линию. Но только сейчас у меня впервые не возникает сомнения в его абсолютной искренности.
- Знаешь, если бы хотя бы однажды ты дал мне понять, что не оставишь меня, если бы хотя бы раз сказал, что любишь. Но ты предпочитал молчать и смотреть сквозь меня даже тогда, когда я плыл и плавился от любви.
- Может я боялся, что ты получишь надо мной слишком большую власть?
- Власть? Не смеши! Ты всегда властвовал …
- Над тобой?
- Нет. И я до сих пор жалею об этом.
Он снова замолкает. Нет, так мы далеко не уедем, не думаю, что у меня в запасе достаточно времени, чтобы снова возвращаться к нашим спорам.
- Ты не мог бы вернуться сюда? – я указываю рукой на стул, и Руди покорно возвращается на свое место,- Правда или вызов?
- Правда!
- Расскажи мне про первую любовь.
- Девочка. Беленькая такая. Бэллочка. И шубка у нее была из белки – красивая дорогая шубка.
- Снова врешь?
- Нет. Мне нравилось думать, что я в нее влюблен. Мне и после всегда нравилось представлять себя влюбленным. В Мению, Тамару…
- В женщин?
- Потом в мужчин. С мужчинами, знаешь ли, проще.
Проще. Это многое объясняет, но уже не имеет значения. Я медленно веду его к нашему общему прошлому и мне важно, чтобы он не сорвался с крючка.
- И все-таки?
- Ты хочешь знать, с кем из них у меня был первый секс?
- И это тоже.
- Немец. Худой. Такой костистый даже. Кстати, он снимал тебя во время гастролей в шестидесятом. Представь, именно тогда я уехал в Берлин. Я – к немцам, а немец – к тебе.
- И что между вами было?
- О, ты удивишься, но очень немногое. Во-первых, я не любил его, во-вторых, я не доверял ему. В моей стране за подобные увлечения можно загреметь в лагеря. А он все время повторял, что мне нужно уехать. Это было похоже на провокацию. Да и не до него было, ты же помнишь, у меня никогда нет свободного времени.
- А что он рассказал?
- Что ты холодный и заносчивый сноб. Безупречно заносчивый. Мы шли вдоль канала, и я все просил его показать, что и как ты делал на сцене. Он показывал, уверяя, что я влюбился в призрак датского принца, который никогда не заинтересуется башкирской замарашкой.
- Замарашкой? Смешное слово! Так ты соблазнил меня назло своему немецкому мальчику?
- Конечно! Сразу отбил ему телеграмму, где живописал все подробности нашей первой ночи. Нет, мой злопамятный друг. Когда я приехал к тебе, я уже и думать забыл о том, что было в Ленинграде. Я запретил себе вспоминать. В России меня ждала тюрьма, и по сравнению с ней все бывшие привязанности казались мелкими и несущественными.
***
Если бы меня спросили, когда это началось, я не смог бы найти ответ. Он был занятный, с ним было интересно и весело. Плохо говорил тогда, смешно перевирал слова. Мог быть грубым, но чаще очаровывал. Ему еще важно было всем нравиться. Вокруг нас словно возникало невидимое электрическое поле. Те, кто оказывался рядом, становились лучше. Балерины худели и хорошели на глазах, танцовщики серьезнее относились к репетициям. Ну а я сам все чаще думал о Руди не только как о талантливом подмастерье. Но он не оставлял мне времени на размышления - No time!- вынуждал идти за собой, формально оставаясь ведомым. Так что Руди – человека я узнал гораздо позже, чем Руди – любовника. Я быстро понял, что его смелость рука об руку идут с тщательно скрываемой неуверенностью, его дерзость – обратная сторона осторожности. А его страсть в танце – способ забыть о бесконечном одиночестве. Но все это было после. А пока я наслаждался неожиданным подарком судьбы.
Между тем, он добился, чтобы Вера занималась с нами одновременно. Очаровал ее непонятно откуда взявшимися манерами юного аристократа. Идеально разыгранная карта! Вера в нем души не чает и говорит не иначе, как «наш мальчик». Неизменно строгая со мной, она лучится нежностью, когда он удачно выполняет прыжок или доворачивает пируэт. А после устраивается у ее ног, и шепчет что-то по-русски, заставляя Веру краснеть, пока я раз за разом повторяю свою программу.
В моих классах, которые он упорно продолжает посещать, Руди ведет себя все хуже и хуже. Он везде первый, всегда на виду, матерится на всех языках, вмешивается, поправляет, пытается диктовать свои правила. Приходит позже всех, разминается всегда в своем, только ему комфортном темпе. Если ему взбредает в голову какое-то новое движение – перебивает и прерывает репетицию. Если что-то не получается – выбегает из зала и швыряет о стену все, что попадается под руку. Мне неловко перед другими танцорами, но Руди меня не слышит. Я очень устаю от него и каждый раз думаю, что пора остановиться. Тем более, что от приглашений нет отбоя, а в мире достаточно желающих обучать «русское чудо».
Только когда мы занимаемся один на один, я вижу совершенно другого Руди. Одержимого, готового тысячу, миллион раз повторять одно и то же па, пока не добьется совершенства. Я хороший танцовщик. Но для меня вся эта муштра – часть ежедневной рутины, вызывающая только скуку. Руди же находит во всем вдохновение. Он слушает меня, закусив губу и нахмурив брови.
- Смотри. Вот ты начал поворот, вот прыгнул. Красиво, высоко прыгнул. Приземлился. И понесся дальше. Куда, зачем – не важно. Ты уже забыл, что было до. И это выглядит грязно. Поставь точку. Крошечная пауза не остановит твоего полета, но то, что ты делаешь, станет выглядеть идеально именно в своей завершенности.
Он не спорит, не возражает, делает снова и снова. Потом просит показать, и синхронно проделывает весь фрагмент. Как только у него начинает получаться, задирает подбородок. В его глазах читается: «Я тебя сделал!»
Соперничество необходимо ему, как воздух. Если бы меня не существовало, Руди придумал бы кого-то еще. Но он уверен, что других соперников просто нет. И скоро их на самом деле не станет, все они растворятся в тени этого сумасшедшего. Он отвоевывает территории, оставляя после себя выжженную пустыню.
В какой момент я тоже включился в эту гонку? Как получилось, что победа вдруг стала важнее всего, что было между нами? И кто виноват в том, что мы сумели все разрушить, но так и не смогли ничего построить на руинах?
Я долго пытался лепить его по своему образу и подобию. Иногда у меня это получалось лучше, иногда хуже. Но если Руди не справлялся с задачей, я всегда ощущал себя проигравшим.
- Ну. Вытягивай ногу. Медленно. Разворачивайся. Плавно. Не так!
Мы в пятый раз повторяем адажио – и все впустую. Еще секунда, и Руди взрывается. Он кричит, что это ужасно, это не правильно, так не танцуют, туфли летят в угол зала, и я благодарю Бога, что мы здесь одни.
- Ты, чертов идиот, ты не видишь, что я никогда не смогу это сделать! Ты не видишь, что я не такой, как ты? Что я урод? Ты не понимаешь, что для того, чтобы сделать это плавно, мне надо иметь другие ноги! Твои ноги! Я не могу отрастить другие ноги, чтобы сделать это, как учит ваш гребаный Бурнонвиль.
Руди злится, но по щекам его текут слезы. И я вдруг вспоминаю другого мальчика, так же плакавшего в этом зале много лет назад. И тогда я сажусь рядом и шепчу:
-И что мы со всем этим будем делать?
Руди смешно вытирает нос рукавом, шмыгает, и сквозь зубы произносит:
-Работать.
Это минутная слабость. Мы снова орем друг на друга. Ему не нравится темп, он считает, что я неправильно « не по-русски» захожу на прыжок, ему дует, потом, наоборот, слишком жарко. Он кривляется и паясничает и делает все, чтобы вывести меня из себя. Заканчиваю репетицию и молча ухожу. Мое терпение на исходе.
Руди остывает так же быстро, как вспыхивает. Он зовет меня ужинать, а потом тащит куда-то, где весело и шумно. Почти никогда не удается убедить его передохнуть. В те редкие вечера, когда мы отправляемся домой, едва переступив порог, он включает музыку. И снова начинается детское: «Послушай. Ну, послушай же! И вот это еще». Однажды мать замечает, что именно так вела себя одна из моих сестер. Избалованный ребенок не дает покоя никому. И только когда он засыпает, я могу, наконец, вздохнуть спокойно.
Меня мучает бессонница. Я пробираюсь в его спальню, ложусь рядом и смотрю на спящего . Он сбрасывает во сне одеяло, даже когда в доме холодно. Вздыхает, морщится, стонет. Демоны, сожженные в танце днем, не дают покоя по ночам. Но стоит положить руку на грудь, как он успокаивается. Пару раз я засыпал рядом с ним прямо в одежде и во сне мы переплетали руки и ноги, словно боясь, что грядущий день разведет нас в разные стороны. И день неизменно наступал.
Когда-то в детстве я мечтал о собаке. Но мать запрещала все, что могло отвлечь меня от танцев. Тогда мне казалось, что я завел, наконец, домашнего любимца. Мне нравилось слушать, как его хвалят, нравилось наблюдать, как он растет. Мне хотелось пощупать его лоб, когда глаза слишком блестели. И отобрать второй стейк, в который он вгрызался крепкими белыми зубами. Я обожал, когда он улыбался, ведь вопреки общему мнению Руди – очень серьезный парень. А как он огрызался! С какой отвагой бросался защищать меня! А еще ревновал. Это была настоящая африканская ревность, заставлявшая его сжимать кулаки и играть желваками. Все женщины, окружавшие меня, бывшие подружки и те, на кого я просто посмотрел чуть дольше, становились его врагами, исключения редки.
Удивительно, но Соня и Руди быстро нашли общий язык.
И, конечно, от нее не укрылось, что я обучаю русского не только искусству танца. Но она как-то сразу расположила его к себе, ввела в свой дом, познакомила с мамой. И позволила мне иногда брать передышку, ведь находиться в обществе неугомонного мальчишки временами было непросто.
Она выводила его в свет, знакомила с нужными людьми и охотно ходила с нами по ресторанам и магазинам. Если в зале Руди капризничал и спорил, то за его пределами внимательно прислушивался к нашим советам. Но стоило мне отвернуться – и он уже оплачивал очередной яркий шарф или невероятного кроя картуз. Наблюдая за тем, как я терпеливо отговариваю его от покупки пятой пары желтых перчаток, Соня замечает:
- Вот теперь я вижу, что ты действительно готов стать отцом!
- Думаешь?
- Тебе хватает мудрости не отнимать у него предыдущие четыре пары,- Соня отворачивается и смотри на Руди,- Иногда я жалею, что у нас ничего не вышло.
- Ну, еще не поздно все исправить. Только вот как быть с этим?- Руди замер возле витрины с железной дорогой, и кажется, мне снова пора вмешаться. Соня смеется в ответ:
- А Руди мы усыновим!
На репетициях Соня – само терпение, чего не скажешь о нас. Руди показывает лучшее, на что способен и я впервые почти доволен тем, что вижу.
-Думаешь, это он?- Соня смотрит на меня с нежностью старой подруги.
Когда-то мы договорились не лгать друг другу, и именно эта договоренность отменила нашу помолвку. Ведь я не мог утаить увлечения тем мальчиком-скрипачом, а она не стала делать вид, что ничего не происходит. И тогда я пообещал ей, что непременно расскажу, если найду кого-то, кто сможет стать для меня всем.
- Не знаю. Я не понимаю, чего хочу от него, от себя.
- Но ты выглядишь таким влюбленным.
- Не обманывайся. Ты даже не представляешь, как мне с ним трудно.
- Почему же? Думаю, примерно так же, как мне было трудно с тобой.
- Тебе?
- Ты молчишь, смотришь в сторону, вот так делаешь рукой, - Соня словно отводит со лба несуществующую челку,- похвали его, дай понять, что у него получается…
- Его достаточно хвалит публика и критики.
- Но он-то ждет твоей похвалы!
- Он ждет, когда я отойду в сторону и уступлю ему место.
- А ты уступишь?
- Нет.
- Тогда мне ужасно жаль вас обоих.
***
- Лучше спроси меня про наш первый раз. Ты помнишь наш первый раз? Я тогда так перетрусил, что был готов бежать.
- Я запомнил другое.
- Знаешь, чего мне стоило прийти к тебе? Я всю дорогу думал, что сейчас меня поймают и с позором выставят из дома.
- Отчего же не сбежал?
- Ты был слишком ценной добычей. Гран-при! Стоило рискнуть.
- А на утро я долго не мог сообразить, кто лежит в моей постели.
- Представляю, как ты испугался... Ты мне снился все эти годы. В те редкие ночи, когда мне удавалось нормально заснуть. Как будто мы снова в зале, и снова у станка, и твои руки взмывают, а губы шепчут мое имя. Эти сны были настолько реальны, что я запретил другим просыпаться рядом со мной. Даже Уолл и Роб всегда ночевали в своих спальнях…
***
Он сразу начал зарабатывать, но постоянно жаловался на отсутствие денег. Все уходило на костюмы, еду, ноты, пластинки и книги, которые мальчик постоянно таскает за собой. Поэтому Руди сразу соглашается на предложение пожить у меня. Но я, кажется, не учел, что приглашение звучит весьма двусмысленно. Ночью он пробирается в мою спальню. Целует, словно кусает, гладит, как будто пытается понять, где начинается и заканчивается каждая мышца, изучает каждый сантиметр тела глазами, руками, губами. Он даже дышит в такт, и вдруг прижимается ко мне, вытягивается, словно пытаясь компенсировать разницу в росте и бурно, с криком кончает. И снова никаких извинений, так же как в зале, он шепчет: «Научи. Я хороший ученик!». Меня не приходится долго уговаривать. Позволив переступить черту однажды, смешно играть в невинность. Еще во время репетиции я понял, что его невозможно не хотеть. То, как он движется, то, как смотрит, ища поддержки, как облизывает пересохшие губы, каждый его жест словно говорили: «Возьми. Я здесь только для тебя и ради тебя». Казалось, все всё видели и понимали. Даже Мария. А ведь еще пару недель назад она с гордостью демонстрировала юного любовника, заметив за обедом, что в постели он более ненасытен, чем за столом.
Руди и правда ест с той же страстью, что отдается. Жадно, азартно, наслаждаясь каждым куском. Мать с удивлением следит, как мальчик поглощает пищу. Его реплика: «После секса я всегда голоден», удостаивается приподнятой брови и искривленных губ. Объяснение следует незамедлительно. Хорошо, что дикарь ни слова не понимает по-датски. Хелена не стесняется в выражениях. Но я впервые готов отстаивать свое. Дикарь останется, а мать постарается закрыть глаза на моего невоспитанного друга. Смириться с Рудольфом ее заставят восторженные рецензии, превозносящие возрождение гениального танцовщика - сына. Но к тому времени я и сам готов бежать от него на край света.
***
- Правда или вызов?
- Спрашивай так, я отвечу. Хотя исповедоваться должен умирающий!
- Почему Карл?
- Кто это?
- Ты знаешь.
- Так его звали Карл? Прости, не помню. Он предложил, я решил, что ничего не потеряю, если соглашусь. Это была обычная сделка. Плата – взаимное удовольствие.
- Ты до сих пор не понимаешь?
- Наверное, я должен был вести себя осторожнее?
***
Я увидел их сразу. Целиком всю картину. И болтающееся на одной ноге трико Руди. И его глянцевую спину, и задницу, двигающуюся в каком-то рваном, неровном ритме. Это было отвратительно и одновременно прекрасно. Хотелось бежать – и оторваться невозможно. Экзотический танец, идеальная хореография в исполнении лучшего танцора. Картинка отпечаталась в памяти, и до сих пор вызывает дрожь в пальцах. «Тебе достаточно было предложить, »- я никогда не умел говорить об этом. Он мгновенно вскипает и орет мне прямо в лицо, что не нищий, чтобы выпрашивать милостыню. Русский акцент, эти длинные жесткие «РРРР». Нескольких минут бурных объяснений хватает, чтобы я почувствовал себя виноватым и позволил ему все, о чем он и не собирался просить. Его голод безмерен, его страсть неистова, я буквально теряюсь в потоке, который уносит меня, но когда открываю глаза, вижу над собой Руди, внимательно рассматривающего мое лицо.
- Ты некрасивый, когда кончаешь. Видели бы твои поклонницы, как ты уродлив в эти секунды.
И тут же начинает смеяться. Но чувствуя, что перегнул палку, он вдруг становится покорным и ластится, как большой голодный кот.
- Я люблю тебя, даже когда ты некрасивый. Особенно, когда ты некрасивый. Потому что только тогда ты – настоящий.
Я постоянно пытаюсь оправдывать его, но с каждым разом это получается все хуже и хуже. Он наслаждается свободой и случайные связи – естественная ее часть. Кажется, никто не удосужился объяснить этому вечному ребенку, что за любое удовольствие однажды придется заплатить. Объяснение все-таки происходит. Двумя днями позже мы сидим в каком-то мрачном заведении. Вокруг напиваются маргинальные личности самого отвратительного толка. И вдруг Руди замечает высокого чернокожего парня.
- Давай пригласим его к нам. Тебе понравится!
- Мне?
- Ну да, эти парни – большие искусники.
- Тебе чего-то не хватает?
- Причем здесь это! Ты слишком трепетно относишься к сексу. Но это как есть, пить, или принимать душ.
- А любить?
- Любить – делить душу, секс - способ поддерживать себя в хорошей форме. Я не целую их, не смотрю в глаза. Только отдаю команды: «Повернись, встань, соси!» Разве это похоже на то, что происходит между нами? Ну же, отбрось предрассудки, отпусти себя.
Я отказываюсь, и мы уходим. За нами следуют его гориллы – телохранители.
-Может позовем их? – Руди подмигивает. Но идея не кажется мне смешной.
Ночью я напрасно жду его в спальне.
Что он не прекратил свои эксперименты, я догадываюсь по лицам других танцоров. По тому, как кто-то вдруг начинает бросать на меня косые взгляды или ухмыляться в спину. Руди уверяет, что у меня паранойя. Но я почти не сомневаюсь, что прав.
***
- Да «осторожнее» - не совсем твое слово.
- Я хотел заставить тебя ревновать. Чтобы увидеть, что я хоть что-то для тебя значу. Но из этой затеи ничего не вышло.
- И тогда ты смирился? – я усмехаюсь, Руди четко обозначил свои намерения.
- Нет. Но ведь и ты уверял, что для тебя важно оставаться свободным.
- Мы вкладывали разный смысл в понятие «свобода».
- Наверное, я мог бы хранить верность, если бы ты хотя бы однажды дал понять, что это имеет значение. Но ты равнодушно пожимал плечами. Что мне оставалось делать? И потом, я всегда думал, что недостаточно хорош для тебя, что я не умею и сотой доли того, что умеют другие. Мне надо было у кого-то учиться
- Я был плохим наставником?
- Ты был идеален. Я пытался догнать тебя.
***
-Правда или…
-Правда. О чем еще тебе рассказать, Эричка? О Нью-Йоркских банях? О Мике? Элтоне? Фредди? Что еще ты вычитал в желтых газетах?
- О Марго. Расскажи мне о Марго.
- Спал ли я с ней?
- Спал.
- Ты так уверен?
- Я видел вас.
- Прости?
- Я видел вас на сцене.
- Но нас видел весь мир.
- Никто в мире не знал тебя так хорошо, как я.
- Никто в мире не знал меня так хорошо, как она. А ты был ослеплен ревностью. Я слишком поздно понял, насколько.
- Так что у вас было с Марго?
- Знаешь, главное, чему научила меня леди Марго – умению вовремя промолчать.
- Но ты готов был говорить о Мике.
- Мик не леди, Эричка.
***
...К моменту появления Марго в ресторане, я уже ополвинил бутылку виски.
- Прости, меня задержали. Так о чем ты хотел спросить?
- Ты знаешь. Почему ты позвонила Вере, а не мне?
- О вас разное говорят. Я боялась, что тебе будет неприятно.
- Неприятно, что ты собираешься дать шанс моему ученику?
- Нет, что я собираюсь увезти твоего друга.
- Моего друга?- я начинаю смеяться, - Где он, мой друг? Ты видишь его здесь? Так я скажу тебе! Сейчас он в каком-нибудь грязном притоне долбит самого грязного портового матроса и, поверь, меньше всего думает обо мне.
Марго пытается сохранить лицо.
- Эрик, ты слишком много выпил. Пойдем. Я провожу тебя.
- Проводишь. Но сначала послушай. Он будет таким всегда. Он абсолютное животное. Моя мать уверяет, что его следует дезинфицировать, прежде чем пускать в дом. Он занимался бы этим со всем, что движется 24 часа в сутки, если бы еще больше не хотел танцевать. Ты уверенна, что справишься с этим, Марго?
- Справиться с этим должен ты. Я же хочу снова почувствовать себя балериной. Если хочешь, напоследок. И я взрослая девочка, я смогу.
- А я, кажется, нет, ему недостаточно моего сердца, он готов сожрать всего меня. Мою карьеру, моих учеников, мою семью. Увези его, Марго, увези, пока я еще жив!
Когда я возвращаюсь, Руди ждет меня в холле. Он аккуратно одет, идеально причесан. На коленях неизменные ноты. Образцовая домохозяйка. Меня охватывает раскаяние, и я съезжаю спиной по стене.
- Прости меня?
- За что? Я не должен был отпускать тебя одного. Пойдем.
Руди поднимает меня с пола и провожает в ванную. Там помогает раздеться, включает душ.
- Иди ко мне.
- Ты уверен?
Он быстро скидывает свитер и брюки и мгновенно оказывается рядом, прижимаясь всем телом. Но тут я вижу лиловый засос возле его ключицы. Наш пострел везде поспел!
- Не так!
Я разворачиваю его к стене и резко, без подготовки вхожу. Ему больно, но он молчит, сцепив зубы. И это молчание сводит меня с ума.
-Ори! Ори, грязная сучка! Ведь тебе никогда не бывает достаточно!- кончаю и с отвращением отшвыриваю его от себя. Руди медленно поднимается, глядя мне прямо в глаза.
- Завтра ты будешь извиняться.
Утром он уходит, не позавтракав. Я не чувствую вины, скорее стыд, снова перебрал и не сдержался. Уже на подступах к залу я слышу раскаты хохота. Сквозь стеклянную дверь вижу, как Руди мастерски пародирует меня. И это действительно очень смешно. Господи, как же он меня достал. И как же я хочу его!
***
- Наверное, мы могли бы прожить с ней долго и счастливо. Но она не захотела. Она дала мне все: имя, популярность, успех, а я ей только отчаяние.
- Критики так не считают.
- Критики часто лгут. Правда же в том, что Марго была настоящим другом. Это ей я рассказывал, как больно, когда после выступления ты не приходишь за кулисы или отмалчиваешься. Ты временами был невероятно жесток, но только она знала, как глубоки мои раны…
- Ну, у тебя никогда не было недостатка в утешительницах.
- Она не из их числа. Вы оба - холодные, благовоспитанные, чинные. Мне повезло – я видел, что за этим скрыто. Настоящая Марго не имела ничего общего с тем, что о ней писали. Я знал не утонченную светскую леди, не супругу посла. Как-то она устала и стояла у палки, наклонив голову и опустив плечи. И вдруг подняла глаза. Ты видел когда-нибудь ее глаза? В них было все: страх, боль, невинность и преданность. Глаза маленькой потерявшейся девочки, которая не знает, как она здесь оказалась и почему это делает. Но твердо уверенна, что так надо. Я должен был ее защитить, закрыть собой от этого мира…
-Собой? Или своим телом?
- Если бы я мог тогда… Но Марго была слишком миссис Тито Ариас, чтобы позволить мне. Так что на двоих у нас была только сцена…
***
Бешенство. Надо же, а я думал, что уже никогда не испытаю этого чувства. Их вызывали 24 раза, она протянула ему эту пошлую розу, он припал к ее руке…Я мчал, не разбирая дороги. Даже не представляю, как не разбился тогда. Машину занесло на повороте, закрутило в немыслимом и страшном фуэтэ. Я мгновенно протрезвел. Что со мной? Они безупречно сделали шоу, я сам научил его этому, ученик превзошел учителя, я должен гордиться – почему же чувствую себя обманутым? Я развернул машину и вернулся в город. Руди и Марго, держась за руки, как раз входили в гостиницу. Я бежал за ними. Хотел просить прощения, был готов каяться в своей глупости…Но не успел. Марго отворила дверь номера, потянулась для прощального объятья, и тут Руди буквально впился в ее губы. Он держал ее лицо в руках и целовал так неистово, так страстно, как никогда не целовал меня. И как только он смог оторваться, Марго взяла его руку и завела в номер. Боль, которую я почувствовал в тот момент, была самой настоящей. Словно мне в живот всадили острый нож и поворачивали его. И если бы я мог, то кричал бы, выл и катался по полу. Потом я еще много раз чувствовал такую боль. И каждый раз причиной ее был Руди.
Может быть, именно тогда я понял, что втянут в войну? Что наши отношения – это всегда схватка? И отныне на каждый его выпад я буду отвечать с утроенной силой? Он приехал учиться? Я стану его зеркалом. Он хочет танцевать с лучшими партнершами? Пусть попробует сделать это лучше, чем я. Его приглашают в главные театры мира? Только после меня!
Злость стала движущей и направляющей силой, и я вступил в схватку, заранее зная, что проиграю. Потому что никакая логика не устоит против урагана. Но тогда у меня еще была надежда. Потому что тогда я все еще был безнадежно в него влюблен.
***
- Ты напрасно ревновал. Марго была мне как сестра. Она убирала мои вещи, готовила мне чай, подкармливала сладостями, которые сама никогда не ела. И бесконечно прощала. Меня ведь всегда было за что прощать. Блудный сын – роль, которая мне неизменно удавалась.
- Ты не виноват в безумии ваших властей.
- Виноват-не виноват, какая разница? Кто предъявит мне счет? Кто осудит сильнее, чем я сужу себя каждый день все эти годы?
***
Мать вызвала меня прямо из театра.
- Твой русский сошел с ума, сделай что-нибудь.
Она встретила меня на пороге, в руках – утренние газеты. Короткое сообщение – Руди осужден. Страна не простила желания танцевать за ее границами. Почему я позволил ему остаться дома! По комнате словно пронесся торнадо. Осколки, обрывки тканей, клочки бумаги, костюмы, туфли. Руди в углу, спрятав лицо в коленях и обхватив себя руками, выл и бормотал что-то неразборчивое на своем варварском наречии. Я не знал, что сказать и боялся подойти ближе. И тогда я начал собирать вещи. Я складывал туфли к туфлям, целые ноты на клавесин, подбирал, царапая пальцы, осколки. Через несколько мучительно – долгих минут он, наконец, замолчал. И только тогда я посмел приблизиться и прикоснуться к нему. Нежность затопила меня. Я словно впервые увидел, какой он маленький и худой, какие тонкие у него запястья, какие глубокие тени залегли под глазами. Я баюкал его на руках и умолял Бога только об одном – не отнимать у меня Руди. Пусть изменяет, пусть скандалит – только бы был, дышал, танцевал. Пожалел ли я когда-нибудь об этих своих молитвах? Нет. Я заплатил за все, и это была справедливая цена.
***
- Ты жалеешь о том, что остался?
- Чушь! У меня не было выбора, так что жалеть не о чем. А ты? О чем жалеешь ты?
- Не знаю
- О том, что встретил меня, да? Я знаю, но с этим ничего нельзя было поделать, судьба.
- Нет. Об этом точно нет. Может о том, что я так и не смог тебе дать?
продолжение в комментах
***
E&R.
В четверг 27 марта Рудольф Нуриев прилетел на Конкорде в Нью-Йорк, оттуда в Торонто, где сразу же отправился в больницу к Эрику Брюну. Вид исхудавшего и изможденного Эрика, лежащего под капельницей, подтверждал худшие прогнозы. Они проговорили допоздна…
…Дверь с грохотом отлетает к стене. Я знаю, кого увижу через секунду - так входит только один человек. Задерживаю дыхание, словно готовясь погрузиться в холодную воду. Мой друг почти совсем не изменился. Тот же высокомерный взгляд, те же высокие скулы и остро очерченные ноздри. Подбородок приподнят - вечный победитель. Вот только одет иначе – раньше он любил обтягивающее и блестяще, теперь кутается в объемные пуловеры и широкие шарфы. Но в остальном он прежний, и только несколько новых морщин вокруг глаз… Он отодвигает стул и садится так, чтобы видеть свое отражение в окне. Обычные расспросы о больничных порядках, лекарствах и сиделке выдают тщательно скрываемую тревогу. Значит, выгляжу я и правда паршиво. Насколько плохи мои дела, мне известно. Смерть уже не пугает, нет. Я боялся умереть, не простившись. Всего лишь на секунду прикрываю глаза…
***
-Покажите что-нибудь, на ваш вкус.
Мне любопытно, но не более. Да, о нем много говорят, но общими фразами и сомнительными метафорами. Громкий скандал – отличная реклама, только скоро шум утихнет, пена осядет, а что за ней? Исходные данные весьма посредственные. Худой, невысокий, какой-то слишком плоский, ноги коротковаты, внешность экзотическая, не слишком привычная для европейца. Но чем-то же он покорил капризный Париж?
«Корсар». Неплохой выбор.
Он начинает двигаться. Спокойно, не слишком уверенно, но довольно чисто. Темп нарастает, отмечаю: здесь не дотянул, неаккуратно приземлился. Заваливает спину. И тут перехватываю взгляд. Не знаю, что происходит дальше, но я уже не вижу недостатков. Его танец завораживает, начисто отбивая желание рассуждать. Он взлетает и зависает над сценой, словно притяжение над ним не властно, его тело послушно той сумасшедшей энергии, что подбрасывает, разворачивает, выгибает. Это дикое животное, выброшенное на необитаемый берег. Я прихожу в себя, только когда музыка заканчивается, и он подходит к краю сцены.
- Когда Вы готовы преступить к занятиям?
- Прямо сейчас.
***
- Ээй!
Мгновенно возвращаюсь в реальность. За время болезни я утратил чувство времени. Периоды сознания и забытья чередуются, и я не всегда знаю, день сейчас или ночь и не привиделся ли мой посетитель. Нет, все в порядке. Я снова принимаюсь рассматривать долгожданного гостя. Руди пытается бодриться, но ему это плохо удается. Парень, временами ты бываешь паршивым актером. Я не знаю, чего он ожидал от нашей встречи, но точно собирался все держать под контролем. А что ожидал от нее я? Он подходит, вежливо прикасаясь к щеке, и мне вдруг становится неловко за отросшую седую щетину и весь этот больничный антураж.
-Ну и что положено делать в больнице?
Рыдать. Причитать. Каяться. Или развлекать умирающего? - Интересно, какой вариант ответа выбрал бы он?
- Правда или вызов?
Руди удивленно поднимает брови. Он не ослышался? Наша старая дурацкая игра, позволявшая коротать время в самолетах, здесь, в больничной палате?
- Чудная затея! – Руди пожимает плечами,- И каким может быть твой вызов?
- Попрошу тебя снять через пару месяцев вдовьи одежды и жениться.
- Смешно, - он, кажется, не верит, что мои намерения серьезны,- я давно не сплю с женщинами
- Тогда остается правда, - мне нужно перевести дыхание, приступ затяжного кашля сейчас был бы очень некстати.
Я и сам понимаю, что все это, по крайней мере, странно. Но только так можно сделать вид, что ничего не изменилось и не изменится, до того момента, когда он закроет за собой дверь больничной палаты. Поэтому мы будем заполнять паузы, пока мне хватит сил, а ему – сострадания.
-Я думал, мы будем вспоминать то хорошее, что было между нами, - Руди пытается улыбнуться, но улыбка получается какой-то изломанной.
- Будем. Но с самого начала. Каким ты был, когда тебе было три?
- Глупым.
- А в пять.
- Не намного умнее. Это скучно. Можно кого-нибудь попросить сделать мне чай?
Ждем, пока принесут чашку. Он всегда бил посуду и вдруг нестерпимо захотелось, чтобы и эта разлетелась от удара о стену, оставляя некрасивые потеки на стерильной стене палаты. Тишина давно не угнетает. Но молчащий Руди - странное, незнакомое явление. Он кутается в шарф, рассматривает пальцы, покусывает губы – словно хочет начать говорить – и не может. Я знаю, как это бывает. Мешает ком в горле.
- Тогда расскажи мне про поезда. Про твои дурацкие железные дороги.
- Это слишком просто. Я родился в поезде и всегда очень любил вокзалы. Я мечтал, как однажды…
Перебиваю. Эту сказку я уже слышал.
- Я читал твои интервью. Меня интересует, что ты им не сказал.
- Но это правда!
- И все-таки?
Руди замолкает. Потом выдыхает и на вдохе:
- Ну, иногда я хотел, чтобы он уехал. Чтобы сел в поезд и больше никогда не возвращался.
- Отец?
- Я бы даже писал ему. На расстоянии притвориться, что любишь, так легко.
Кажется, он смирился с тем, что его умирающий друг сошел с ума, а значит проще согласиться, чем спорить.
- Он появился, когда мне было восемь. И, можешь не верить, но я уже точно знал, чего хочу. Не было еды, одежды. Но было какое-то простое счастье. Я был младшим. Меня баловали. Мама смеялась и хлопала, когда я кружился на одной ноге. А потом все закончилось. Страшно даже не то, что он бил. Он все время говорил. Бесконечно. Не умолкая.
На мгновение замолкает, словно решая, стоит ли продолжать,
- Говорил, что сделает из меня мужчину, и что я еще скажу ему спасибо, запирал дверь и не выпускал меня из дому. И орал, что я расту балериной. Хоть в чем-то я полностью оправдал его ожидания. Чтобы мы слушали, он выключал радио. Музыки почти не осталось.
Я снова закрываю глаза. Так легче сосредоточиться. И невольно вспоминаю свой дом. Мать, сестры, бесконечное мельтешение, идеально отглаженные рубашки, свежевыжатый апельсиновый сок, нежнейший белый сыр и свежий хлеб на завтрак - я должен хорошо питаться. Я тоже был младшим, но матери было недостаточно, чтобы я кружился на одной ноге. ЕЕ сын должен был кружиться лучше всех. Странно, сейчас я не чувствую обиды, я просто вычеркнул из памяти все, что причиняло боль, и остались только заботливые прикосновения, поцелуи на ночь и тонкий аромат духов.
- Ты совсем не любил его?
- Почему же. Любил. Я, знаешь ли, был везунчик. На нашей улице почти ни у кого не было отцов. И каждый придумал своего папку. Сильного, смелого, который возьмет с собой на охоту или научит удить рыбу. А у меня отец-герой! Вся грудь в орденах. Даже следам от прута на моей заднице завидовали. Только я хотел, чтобы он уехал…Зачем тебе это, Эричка?
- Вы так и не смогли договориться?
- Ну, он приезжал ко мне в театр. Даже аплодировал. И, помнится, пожал мне руку. А я смотрел на него и думал, что вот он, чужой, старый, больной. И теперь я могу его ударить, а у него не хватит сил дать сдачи. Я, кажется, в тот день и правда с кем-то подрался, наорал на Ксению, а потом плакал, уткнувшись в ее колени. А она гладила меня по волосам и все твердила: «Мой бедный, бедный мальчик».
- А Пушкин?
- Пушкин сказал, что я должен быть благодарен. Потому что никто не знает, что на самом деле нами движет. И устроил мне на следующий день такой класс, что я еле выполз из зала и думать забыл о том, что было накануне.
- Он писал тебе?
- Пушкин?
- Нет, отец.
- Писали. Оба. Пушкин - что я ничего не смогу на Западе, отец – что я изменник и предатель, которому нет прощения. Впрочем, я не уверен, что эти письма не надиктовывал им какой-нибудь капитан.
Он говорит, а руки словно дирижируют сказанным, ни на секунду не прекращая свой причудливый танец.
- Ты ведь искал во мне отца?
- Дадди? Не смеши! Ты видел моего отца? Хотя где ты мог его видеть!- его настроение меняется, в глазах появляются озорные искры.
- Посмотри, вот сейчас я сведу брови, вот так, подниму подбородок, сожму губы – я похож на тебя?
- Нет.
- Но я похож на него. Такое вот ему наказание – наше абсолютное сходство. Наверное, очень неприятно – быть похожим на сына, изменника, преступника и пидораса.
- Тогда почему я?
Руди пожимает плечами, словно это вопрос не требует ответа. Но я терпеливо жду.
- Я всегда знал, что буду с тобой – другом, любовником или врагом.
- Тебе удались все три ипостаси…
- Четыре, Эричка. Я был твоим лучшим учеником. А ты – моим главным учителем.
- Несвоевременная лесть.
- Ты же умеешь определять, когда я лгу, так что тебе видней. В моей жизни было много мужчин, просто ты был первым…
Я улыбаюсь.
- Ты был первым, кого я по-настоящему захотел. Но сначала я хотел стать тобой.
Он встает, отходит к окну и опирается руками на подоконник. И мне невольно кажется, что сейчас он скинет лишнее и начнет свою обычную разминку.
- И только когда увидел тебя там, в баре…Как ты смотришь, как прикуриваешь, твой фальшивый смех и Машкины намеки, я вдруг понял, что ничего тебе не нужно. Ничего. У тебя все уже было. Тогда «быть тобой» превратилось в «быть с тобой». Я мог предложить тебе только себя. Но признай, я был щедр.
Эффектная фраза, за которой следует театральная пауза. Ее нужно держать, пока хватит дыхания. Но я справлюсь, я должен получить ответ на единственно важный вопрос. А услужливая память снова возвращает в прошлое.
***
Дверь распахнулась так же резко. Дикарь ворвался в уборную, на ходу пытаясь извиниться. На мгновение замер, оглядывая меня с головы до ног. Потом развернулся, закрыл замок, медленно, словно крадучись подошел, нарушая все мыслимые границы, и вдруг опустился на колени. Он продолжал смотреть в глаза, а его руки уже скользили по бедрам, ощупывая неожиданную добычу. Я должен был остановить его, позволить успокоиться и потом обсудить неловкую ситуацию. Я старше, опытнее, я – учитель. Но все отошло на второй план, и осталось только прислониться к стене и закинуть руки за голову. Сколько раз потом он повторял эту мою позу? Мальчик неумелый и старательный. Его губы двигаются, словно пробуют изысканный десерт. Длинные ресницы отбрасывают тень…Хулиганский шрам над верхней губой, растрепанные волосы. «А были ли в его жизни другие десерты», - глупая мысль мелькнула и растаяла, затопленная волной удовольствия.
Надо было поблагодарить, возможно, оказать ответную любезность. Только дикарю всего этого не нужно. Он уже тараторит, что хочет посещать все уроки, и что ему нужны индивидуальные классы, чтобы никакие бездари и лентяи не отвлекали меня. Путаясь в словах, он повторяет это снова и снова. А все, что случилось еще несколько минут назад так, ничего не значащий эпизод, виньетка, украшающая унылые будни. Был огромный соблазн согласиться, сделать вид, что это в порядке вещей.
***
- Ты был с нами и одновременно где-то очень далеко. И много времени прошло, пока действительно увидел меня.
Руди устроился на подоконнике, и теперь я не вижу его лица.
- Я не хотел все усложнять.
- Потому я все упростил. Помнишь, я все время говорил, что люблю тебя?
Да, все время. Одними губами во время репетиции, в коридоре, случайно коснувшись рукой в толпе, за кулисами. Слова сначала льстили, потом согревали, потом злили. И чем глубже я увязал в этих отношениях, тем сильнее раздражали признания.
- Я боялся, что ты не поймешь и не поверишь. Или испугаешься и прогонишь. И этот страх подгонял меня.
- Сколько еще ты утаил?
- Достаточно.
… Он отпускает реплику, словно за окном дышит невидимый партер. Романтический герой твердо ведет свою линию. Но только сейчас у меня впервые не возникает сомнения в его абсолютной искренности.
- Знаешь, если бы хотя бы однажды ты дал мне понять, что не оставишь меня, если бы хотя бы раз сказал, что любишь. Но ты предпочитал молчать и смотреть сквозь меня даже тогда, когда я плыл и плавился от любви.
- Может я боялся, что ты получишь надо мной слишком большую власть?
- Власть? Не смеши! Ты всегда властвовал …
- Над тобой?
- Нет. И я до сих пор жалею об этом.
Он снова замолкает. Нет, так мы далеко не уедем, не думаю, что у меня в запасе достаточно времени, чтобы снова возвращаться к нашим спорам.
- Ты не мог бы вернуться сюда? – я указываю рукой на стул, и Руди покорно возвращается на свое место,- Правда или вызов?
- Правда!
- Расскажи мне про первую любовь.
- Девочка. Беленькая такая. Бэллочка. И шубка у нее была из белки – красивая дорогая шубка.
- Снова врешь?
- Нет. Мне нравилось думать, что я в нее влюблен. Мне и после всегда нравилось представлять себя влюбленным. В Мению, Тамару…
- В женщин?
- Потом в мужчин. С мужчинами, знаешь ли, проще.
Проще. Это многое объясняет, но уже не имеет значения. Я медленно веду его к нашему общему прошлому и мне важно, чтобы он не сорвался с крючка.
- И все-таки?
- Ты хочешь знать, с кем из них у меня был первый секс?
- И это тоже.
- Немец. Худой. Такой костистый даже. Кстати, он снимал тебя во время гастролей в шестидесятом. Представь, именно тогда я уехал в Берлин. Я – к немцам, а немец – к тебе.
- И что между вами было?
- О, ты удивишься, но очень немногое. Во-первых, я не любил его, во-вторых, я не доверял ему. В моей стране за подобные увлечения можно загреметь в лагеря. А он все время повторял, что мне нужно уехать. Это было похоже на провокацию. Да и не до него было, ты же помнишь, у меня никогда нет свободного времени.
- А что он рассказал?
- Что ты холодный и заносчивый сноб. Безупречно заносчивый. Мы шли вдоль канала, и я все просил его показать, что и как ты делал на сцене. Он показывал, уверяя, что я влюбился в призрак датского принца, который никогда не заинтересуется башкирской замарашкой.
- Замарашкой? Смешное слово! Так ты соблазнил меня назло своему немецкому мальчику?
- Конечно! Сразу отбил ему телеграмму, где живописал все подробности нашей первой ночи. Нет, мой злопамятный друг. Когда я приехал к тебе, я уже и думать забыл о том, что было в Ленинграде. Я запретил себе вспоминать. В России меня ждала тюрьма, и по сравнению с ней все бывшие привязанности казались мелкими и несущественными.
***
Если бы меня спросили, когда это началось, я не смог бы найти ответ. Он был занятный, с ним было интересно и весело. Плохо говорил тогда, смешно перевирал слова. Мог быть грубым, но чаще очаровывал. Ему еще важно было всем нравиться. Вокруг нас словно возникало невидимое электрическое поле. Те, кто оказывался рядом, становились лучше. Балерины худели и хорошели на глазах, танцовщики серьезнее относились к репетициям. Ну а я сам все чаще думал о Руди не только как о талантливом подмастерье. Но он не оставлял мне времени на размышления - No time!- вынуждал идти за собой, формально оставаясь ведомым. Так что Руди – человека я узнал гораздо позже, чем Руди – любовника. Я быстро понял, что его смелость рука об руку идут с тщательно скрываемой неуверенностью, его дерзость – обратная сторона осторожности. А его страсть в танце – способ забыть о бесконечном одиночестве. Но все это было после. А пока я наслаждался неожиданным подарком судьбы.
Между тем, он добился, чтобы Вера занималась с нами одновременно. Очаровал ее непонятно откуда взявшимися манерами юного аристократа. Идеально разыгранная карта! Вера в нем души не чает и говорит не иначе, как «наш мальчик». Неизменно строгая со мной, она лучится нежностью, когда он удачно выполняет прыжок или доворачивает пируэт. А после устраивается у ее ног, и шепчет что-то по-русски, заставляя Веру краснеть, пока я раз за разом повторяю свою программу.
В моих классах, которые он упорно продолжает посещать, Руди ведет себя все хуже и хуже. Он везде первый, всегда на виду, матерится на всех языках, вмешивается, поправляет, пытается диктовать свои правила. Приходит позже всех, разминается всегда в своем, только ему комфортном темпе. Если ему взбредает в голову какое-то новое движение – перебивает и прерывает репетицию. Если что-то не получается – выбегает из зала и швыряет о стену все, что попадается под руку. Мне неловко перед другими танцорами, но Руди меня не слышит. Я очень устаю от него и каждый раз думаю, что пора остановиться. Тем более, что от приглашений нет отбоя, а в мире достаточно желающих обучать «русское чудо».
Только когда мы занимаемся один на один, я вижу совершенно другого Руди. Одержимого, готового тысячу, миллион раз повторять одно и то же па, пока не добьется совершенства. Я хороший танцовщик. Но для меня вся эта муштра – часть ежедневной рутины, вызывающая только скуку. Руди же находит во всем вдохновение. Он слушает меня, закусив губу и нахмурив брови.
- Смотри. Вот ты начал поворот, вот прыгнул. Красиво, высоко прыгнул. Приземлился. И понесся дальше. Куда, зачем – не важно. Ты уже забыл, что было до. И это выглядит грязно. Поставь точку. Крошечная пауза не остановит твоего полета, но то, что ты делаешь, станет выглядеть идеально именно в своей завершенности.
Он не спорит, не возражает, делает снова и снова. Потом просит показать, и синхронно проделывает весь фрагмент. Как только у него начинает получаться, задирает подбородок. В его глазах читается: «Я тебя сделал!»
Соперничество необходимо ему, как воздух. Если бы меня не существовало, Руди придумал бы кого-то еще. Но он уверен, что других соперников просто нет. И скоро их на самом деле не станет, все они растворятся в тени этого сумасшедшего. Он отвоевывает территории, оставляя после себя выжженную пустыню.
В какой момент я тоже включился в эту гонку? Как получилось, что победа вдруг стала важнее всего, что было между нами? И кто виноват в том, что мы сумели все разрушить, но так и не смогли ничего построить на руинах?
Я долго пытался лепить его по своему образу и подобию. Иногда у меня это получалось лучше, иногда хуже. Но если Руди не справлялся с задачей, я всегда ощущал себя проигравшим.
- Ну. Вытягивай ногу. Медленно. Разворачивайся. Плавно. Не так!
Мы в пятый раз повторяем адажио – и все впустую. Еще секунда, и Руди взрывается. Он кричит, что это ужасно, это не правильно, так не танцуют, туфли летят в угол зала, и я благодарю Бога, что мы здесь одни.
- Ты, чертов идиот, ты не видишь, что я никогда не смогу это сделать! Ты не видишь, что я не такой, как ты? Что я урод? Ты не понимаешь, что для того, чтобы сделать это плавно, мне надо иметь другие ноги! Твои ноги! Я не могу отрастить другие ноги, чтобы сделать это, как учит ваш гребаный Бурнонвиль.
Руди злится, но по щекам его текут слезы. И я вдруг вспоминаю другого мальчика, так же плакавшего в этом зале много лет назад. И тогда я сажусь рядом и шепчу:
-И что мы со всем этим будем делать?
Руди смешно вытирает нос рукавом, шмыгает, и сквозь зубы произносит:
-Работать.
Это минутная слабость. Мы снова орем друг на друга. Ему не нравится темп, он считает, что я неправильно « не по-русски» захожу на прыжок, ему дует, потом, наоборот, слишком жарко. Он кривляется и паясничает и делает все, чтобы вывести меня из себя. Заканчиваю репетицию и молча ухожу. Мое терпение на исходе.
Руди остывает так же быстро, как вспыхивает. Он зовет меня ужинать, а потом тащит куда-то, где весело и шумно. Почти никогда не удается убедить его передохнуть. В те редкие вечера, когда мы отправляемся домой, едва переступив порог, он включает музыку. И снова начинается детское: «Послушай. Ну, послушай же! И вот это еще». Однажды мать замечает, что именно так вела себя одна из моих сестер. Избалованный ребенок не дает покоя никому. И только когда он засыпает, я могу, наконец, вздохнуть спокойно.
Меня мучает бессонница. Я пробираюсь в его спальню, ложусь рядом и смотрю на спящего . Он сбрасывает во сне одеяло, даже когда в доме холодно. Вздыхает, морщится, стонет. Демоны, сожженные в танце днем, не дают покоя по ночам. Но стоит положить руку на грудь, как он успокаивается. Пару раз я засыпал рядом с ним прямо в одежде и во сне мы переплетали руки и ноги, словно боясь, что грядущий день разведет нас в разные стороны. И день неизменно наступал.
Когда-то в детстве я мечтал о собаке. Но мать запрещала все, что могло отвлечь меня от танцев. Тогда мне казалось, что я завел, наконец, домашнего любимца. Мне нравилось слушать, как его хвалят, нравилось наблюдать, как он растет. Мне хотелось пощупать его лоб, когда глаза слишком блестели. И отобрать второй стейк, в который он вгрызался крепкими белыми зубами. Я обожал, когда он улыбался, ведь вопреки общему мнению Руди – очень серьезный парень. А как он огрызался! С какой отвагой бросался защищать меня! А еще ревновал. Это была настоящая африканская ревность, заставлявшая его сжимать кулаки и играть желваками. Все женщины, окружавшие меня, бывшие подружки и те, на кого я просто посмотрел чуть дольше, становились его врагами, исключения редки.
Удивительно, но Соня и Руди быстро нашли общий язык.
И, конечно, от нее не укрылось, что я обучаю русского не только искусству танца. Но она как-то сразу расположила его к себе, ввела в свой дом, познакомила с мамой. И позволила мне иногда брать передышку, ведь находиться в обществе неугомонного мальчишки временами было непросто.
Она выводила его в свет, знакомила с нужными людьми и охотно ходила с нами по ресторанам и магазинам. Если в зале Руди капризничал и спорил, то за его пределами внимательно прислушивался к нашим советам. Но стоило мне отвернуться – и он уже оплачивал очередной яркий шарф или невероятного кроя картуз. Наблюдая за тем, как я терпеливо отговариваю его от покупки пятой пары желтых перчаток, Соня замечает:
- Вот теперь я вижу, что ты действительно готов стать отцом!
- Думаешь?
- Тебе хватает мудрости не отнимать у него предыдущие четыре пары,- Соня отворачивается и смотри на Руди,- Иногда я жалею, что у нас ничего не вышло.
- Ну, еще не поздно все исправить. Только вот как быть с этим?- Руди замер возле витрины с железной дорогой, и кажется, мне снова пора вмешаться. Соня смеется в ответ:
- А Руди мы усыновим!
На репетициях Соня – само терпение, чего не скажешь о нас. Руди показывает лучшее, на что способен и я впервые почти доволен тем, что вижу.
-Думаешь, это он?- Соня смотрит на меня с нежностью старой подруги.
Когда-то мы договорились не лгать друг другу, и именно эта договоренность отменила нашу помолвку. Ведь я не мог утаить увлечения тем мальчиком-скрипачом, а она не стала делать вид, что ничего не происходит. И тогда я пообещал ей, что непременно расскажу, если найду кого-то, кто сможет стать для меня всем.
- Не знаю. Я не понимаю, чего хочу от него, от себя.
- Но ты выглядишь таким влюбленным.
- Не обманывайся. Ты даже не представляешь, как мне с ним трудно.
- Почему же? Думаю, примерно так же, как мне было трудно с тобой.
- Тебе?
- Ты молчишь, смотришь в сторону, вот так делаешь рукой, - Соня словно отводит со лба несуществующую челку,- похвали его, дай понять, что у него получается…
- Его достаточно хвалит публика и критики.
- Но он-то ждет твоей похвалы!
- Он ждет, когда я отойду в сторону и уступлю ему место.
- А ты уступишь?
- Нет.
- Тогда мне ужасно жаль вас обоих.
***
- Лучше спроси меня про наш первый раз. Ты помнишь наш первый раз? Я тогда так перетрусил, что был готов бежать.
- Я запомнил другое.
- Знаешь, чего мне стоило прийти к тебе? Я всю дорогу думал, что сейчас меня поймают и с позором выставят из дома.
- Отчего же не сбежал?
- Ты был слишком ценной добычей. Гран-при! Стоило рискнуть.
- А на утро я долго не мог сообразить, кто лежит в моей постели.
- Представляю, как ты испугался... Ты мне снился все эти годы. В те редкие ночи, когда мне удавалось нормально заснуть. Как будто мы снова в зале, и снова у станка, и твои руки взмывают, а губы шепчут мое имя. Эти сны были настолько реальны, что я запретил другим просыпаться рядом со мной. Даже Уолл и Роб всегда ночевали в своих спальнях…
***
Он сразу начал зарабатывать, но постоянно жаловался на отсутствие денег. Все уходило на костюмы, еду, ноты, пластинки и книги, которые мальчик постоянно таскает за собой. Поэтому Руди сразу соглашается на предложение пожить у меня. Но я, кажется, не учел, что приглашение звучит весьма двусмысленно. Ночью он пробирается в мою спальню. Целует, словно кусает, гладит, как будто пытается понять, где начинается и заканчивается каждая мышца, изучает каждый сантиметр тела глазами, руками, губами. Он даже дышит в такт, и вдруг прижимается ко мне, вытягивается, словно пытаясь компенсировать разницу в росте и бурно, с криком кончает. И снова никаких извинений, так же как в зале, он шепчет: «Научи. Я хороший ученик!». Меня не приходится долго уговаривать. Позволив переступить черту однажды, смешно играть в невинность. Еще во время репетиции я понял, что его невозможно не хотеть. То, как он движется, то, как смотрит, ища поддержки, как облизывает пересохшие губы, каждый его жест словно говорили: «Возьми. Я здесь только для тебя и ради тебя». Казалось, все всё видели и понимали. Даже Мария. А ведь еще пару недель назад она с гордостью демонстрировала юного любовника, заметив за обедом, что в постели он более ненасытен, чем за столом.
Руди и правда ест с той же страстью, что отдается. Жадно, азартно, наслаждаясь каждым куском. Мать с удивлением следит, как мальчик поглощает пищу. Его реплика: «После секса я всегда голоден», удостаивается приподнятой брови и искривленных губ. Объяснение следует незамедлительно. Хорошо, что дикарь ни слова не понимает по-датски. Хелена не стесняется в выражениях. Но я впервые готов отстаивать свое. Дикарь останется, а мать постарается закрыть глаза на моего невоспитанного друга. Смириться с Рудольфом ее заставят восторженные рецензии, превозносящие возрождение гениального танцовщика - сына. Но к тому времени я и сам готов бежать от него на край света.
***
- Правда или вызов?
- Спрашивай так, я отвечу. Хотя исповедоваться должен умирающий!
- Почему Карл?
- Кто это?
- Ты знаешь.
- Так его звали Карл? Прости, не помню. Он предложил, я решил, что ничего не потеряю, если соглашусь. Это была обычная сделка. Плата – взаимное удовольствие.
- Ты до сих пор не понимаешь?
- Наверное, я должен был вести себя осторожнее?
***
Я увидел их сразу. Целиком всю картину. И болтающееся на одной ноге трико Руди. И его глянцевую спину, и задницу, двигающуюся в каком-то рваном, неровном ритме. Это было отвратительно и одновременно прекрасно. Хотелось бежать – и оторваться невозможно. Экзотический танец, идеальная хореография в исполнении лучшего танцора. Картинка отпечаталась в памяти, и до сих пор вызывает дрожь в пальцах. «Тебе достаточно было предложить, »- я никогда не умел говорить об этом. Он мгновенно вскипает и орет мне прямо в лицо, что не нищий, чтобы выпрашивать милостыню. Русский акцент, эти длинные жесткие «РРРР». Нескольких минут бурных объяснений хватает, чтобы я почувствовал себя виноватым и позволил ему все, о чем он и не собирался просить. Его голод безмерен, его страсть неистова, я буквально теряюсь в потоке, который уносит меня, но когда открываю глаза, вижу над собой Руди, внимательно рассматривающего мое лицо.
- Ты некрасивый, когда кончаешь. Видели бы твои поклонницы, как ты уродлив в эти секунды.
И тут же начинает смеяться. Но чувствуя, что перегнул палку, он вдруг становится покорным и ластится, как большой голодный кот.
- Я люблю тебя, даже когда ты некрасивый. Особенно, когда ты некрасивый. Потому что только тогда ты – настоящий.
Я постоянно пытаюсь оправдывать его, но с каждым разом это получается все хуже и хуже. Он наслаждается свободой и случайные связи – естественная ее часть. Кажется, никто не удосужился объяснить этому вечному ребенку, что за любое удовольствие однажды придется заплатить. Объяснение все-таки происходит. Двумя днями позже мы сидим в каком-то мрачном заведении. Вокруг напиваются маргинальные личности самого отвратительного толка. И вдруг Руди замечает высокого чернокожего парня.
- Давай пригласим его к нам. Тебе понравится!
- Мне?
- Ну да, эти парни – большие искусники.
- Тебе чего-то не хватает?
- Причем здесь это! Ты слишком трепетно относишься к сексу. Но это как есть, пить, или принимать душ.
- А любить?
- Любить – делить душу, секс - способ поддерживать себя в хорошей форме. Я не целую их, не смотрю в глаза. Только отдаю команды: «Повернись, встань, соси!» Разве это похоже на то, что происходит между нами? Ну же, отбрось предрассудки, отпусти себя.
Я отказываюсь, и мы уходим. За нами следуют его гориллы – телохранители.
-Может позовем их? – Руди подмигивает. Но идея не кажется мне смешной.
Ночью я напрасно жду его в спальне.
Что он не прекратил свои эксперименты, я догадываюсь по лицам других танцоров. По тому, как кто-то вдруг начинает бросать на меня косые взгляды или ухмыляться в спину. Руди уверяет, что у меня паранойя. Но я почти не сомневаюсь, что прав.
***
- Да «осторожнее» - не совсем твое слово.
- Я хотел заставить тебя ревновать. Чтобы увидеть, что я хоть что-то для тебя значу. Но из этой затеи ничего не вышло.
- И тогда ты смирился? – я усмехаюсь, Руди четко обозначил свои намерения.
- Нет. Но ведь и ты уверял, что для тебя важно оставаться свободным.
- Мы вкладывали разный смысл в понятие «свобода».
- Наверное, я мог бы хранить верность, если бы ты хотя бы однажды дал понять, что это имеет значение. Но ты равнодушно пожимал плечами. Что мне оставалось делать? И потом, я всегда думал, что недостаточно хорош для тебя, что я не умею и сотой доли того, что умеют другие. Мне надо было у кого-то учиться
- Я был плохим наставником?
- Ты был идеален. Я пытался догнать тебя.
***
-Правда или…
-Правда. О чем еще тебе рассказать, Эричка? О Нью-Йоркских банях? О Мике? Элтоне? Фредди? Что еще ты вычитал в желтых газетах?
- О Марго. Расскажи мне о Марго.
- Спал ли я с ней?
- Спал.
- Ты так уверен?
- Я видел вас.
- Прости?
- Я видел вас на сцене.
- Но нас видел весь мир.
- Никто в мире не знал тебя так хорошо, как я.
- Никто в мире не знал меня так хорошо, как она. А ты был ослеплен ревностью. Я слишком поздно понял, насколько.
- Так что у вас было с Марго?
- Знаешь, главное, чему научила меня леди Марго – умению вовремя промолчать.
- Но ты готов был говорить о Мике.
- Мик не леди, Эричка.
***
...К моменту появления Марго в ресторане, я уже ополвинил бутылку виски.
- Прости, меня задержали. Так о чем ты хотел спросить?
- Ты знаешь. Почему ты позвонила Вере, а не мне?
- О вас разное говорят. Я боялась, что тебе будет неприятно.
- Неприятно, что ты собираешься дать шанс моему ученику?
- Нет, что я собираюсь увезти твоего друга.
- Моего друга?- я начинаю смеяться, - Где он, мой друг? Ты видишь его здесь? Так я скажу тебе! Сейчас он в каком-нибудь грязном притоне долбит самого грязного портового матроса и, поверь, меньше всего думает обо мне.
Марго пытается сохранить лицо.
- Эрик, ты слишком много выпил. Пойдем. Я провожу тебя.
- Проводишь. Но сначала послушай. Он будет таким всегда. Он абсолютное животное. Моя мать уверяет, что его следует дезинфицировать, прежде чем пускать в дом. Он занимался бы этим со всем, что движется 24 часа в сутки, если бы еще больше не хотел танцевать. Ты уверенна, что справишься с этим, Марго?
- Справиться с этим должен ты. Я же хочу снова почувствовать себя балериной. Если хочешь, напоследок. И я взрослая девочка, я смогу.
- А я, кажется, нет, ему недостаточно моего сердца, он готов сожрать всего меня. Мою карьеру, моих учеников, мою семью. Увези его, Марго, увези, пока я еще жив!
Когда я возвращаюсь, Руди ждет меня в холле. Он аккуратно одет, идеально причесан. На коленях неизменные ноты. Образцовая домохозяйка. Меня охватывает раскаяние, и я съезжаю спиной по стене.
- Прости меня?
- За что? Я не должен был отпускать тебя одного. Пойдем.
Руди поднимает меня с пола и провожает в ванную. Там помогает раздеться, включает душ.
- Иди ко мне.
- Ты уверен?
Он быстро скидывает свитер и брюки и мгновенно оказывается рядом, прижимаясь всем телом. Но тут я вижу лиловый засос возле его ключицы. Наш пострел везде поспел!
- Не так!
Я разворачиваю его к стене и резко, без подготовки вхожу. Ему больно, но он молчит, сцепив зубы. И это молчание сводит меня с ума.
-Ори! Ори, грязная сучка! Ведь тебе никогда не бывает достаточно!- кончаю и с отвращением отшвыриваю его от себя. Руди медленно поднимается, глядя мне прямо в глаза.
- Завтра ты будешь извиняться.
Утром он уходит, не позавтракав. Я не чувствую вины, скорее стыд, снова перебрал и не сдержался. Уже на подступах к залу я слышу раскаты хохота. Сквозь стеклянную дверь вижу, как Руди мастерски пародирует меня. И это действительно очень смешно. Господи, как же он меня достал. И как же я хочу его!
***
- Наверное, мы могли бы прожить с ней долго и счастливо. Но она не захотела. Она дала мне все: имя, популярность, успех, а я ей только отчаяние.
- Критики так не считают.
- Критики часто лгут. Правда же в том, что Марго была настоящим другом. Это ей я рассказывал, как больно, когда после выступления ты не приходишь за кулисы или отмалчиваешься. Ты временами был невероятно жесток, но только она знала, как глубоки мои раны…
- Ну, у тебя никогда не было недостатка в утешительницах.
- Она не из их числа. Вы оба - холодные, благовоспитанные, чинные. Мне повезло – я видел, что за этим скрыто. Настоящая Марго не имела ничего общего с тем, что о ней писали. Я знал не утонченную светскую леди, не супругу посла. Как-то она устала и стояла у палки, наклонив голову и опустив плечи. И вдруг подняла глаза. Ты видел когда-нибудь ее глаза? В них было все: страх, боль, невинность и преданность. Глаза маленькой потерявшейся девочки, которая не знает, как она здесь оказалась и почему это делает. Но твердо уверенна, что так надо. Я должен был ее защитить, закрыть собой от этого мира…
-Собой? Или своим телом?
- Если бы я мог тогда… Но Марго была слишком миссис Тито Ариас, чтобы позволить мне. Так что на двоих у нас была только сцена…
***
Бешенство. Надо же, а я думал, что уже никогда не испытаю этого чувства. Их вызывали 24 раза, она протянула ему эту пошлую розу, он припал к ее руке…Я мчал, не разбирая дороги. Даже не представляю, как не разбился тогда. Машину занесло на повороте, закрутило в немыслимом и страшном фуэтэ. Я мгновенно протрезвел. Что со мной? Они безупречно сделали шоу, я сам научил его этому, ученик превзошел учителя, я должен гордиться – почему же чувствую себя обманутым? Я развернул машину и вернулся в город. Руди и Марго, держась за руки, как раз входили в гостиницу. Я бежал за ними. Хотел просить прощения, был готов каяться в своей глупости…Но не успел. Марго отворила дверь номера, потянулась для прощального объятья, и тут Руди буквально впился в ее губы. Он держал ее лицо в руках и целовал так неистово, так страстно, как никогда не целовал меня. И как только он смог оторваться, Марго взяла его руку и завела в номер. Боль, которую я почувствовал в тот момент, была самой настоящей. Словно мне в живот всадили острый нож и поворачивали его. И если бы я мог, то кричал бы, выл и катался по полу. Потом я еще много раз чувствовал такую боль. И каждый раз причиной ее был Руди.
Может быть, именно тогда я понял, что втянут в войну? Что наши отношения – это всегда схватка? И отныне на каждый его выпад я буду отвечать с утроенной силой? Он приехал учиться? Я стану его зеркалом. Он хочет танцевать с лучшими партнершами? Пусть попробует сделать это лучше, чем я. Его приглашают в главные театры мира? Только после меня!
Злость стала движущей и направляющей силой, и я вступил в схватку, заранее зная, что проиграю. Потому что никакая логика не устоит против урагана. Но тогда у меня еще была надежда. Потому что тогда я все еще был безнадежно в него влюблен.
***
- Ты напрасно ревновал. Марго была мне как сестра. Она убирала мои вещи, готовила мне чай, подкармливала сладостями, которые сама никогда не ела. И бесконечно прощала. Меня ведь всегда было за что прощать. Блудный сын – роль, которая мне неизменно удавалась.
- Ты не виноват в безумии ваших властей.
- Виноват-не виноват, какая разница? Кто предъявит мне счет? Кто осудит сильнее, чем я сужу себя каждый день все эти годы?
***
Мать вызвала меня прямо из театра.
- Твой русский сошел с ума, сделай что-нибудь.
Она встретила меня на пороге, в руках – утренние газеты. Короткое сообщение – Руди осужден. Страна не простила желания танцевать за ее границами. Почему я позволил ему остаться дома! По комнате словно пронесся торнадо. Осколки, обрывки тканей, клочки бумаги, костюмы, туфли. Руди в углу, спрятав лицо в коленях и обхватив себя руками, выл и бормотал что-то неразборчивое на своем варварском наречии. Я не знал, что сказать и боялся подойти ближе. И тогда я начал собирать вещи. Я складывал туфли к туфлям, целые ноты на клавесин, подбирал, царапая пальцы, осколки. Через несколько мучительно – долгих минут он, наконец, замолчал. И только тогда я посмел приблизиться и прикоснуться к нему. Нежность затопила меня. Я словно впервые увидел, какой он маленький и худой, какие тонкие у него запястья, какие глубокие тени залегли под глазами. Я баюкал его на руках и умолял Бога только об одном – не отнимать у меня Руди. Пусть изменяет, пусть скандалит – только бы был, дышал, танцевал. Пожалел ли я когда-нибудь об этих своих молитвах? Нет. Я заплатил за все, и это была справедливая цена.
***
- Ты жалеешь о том, что остался?
- Чушь! У меня не было выбора, так что жалеть не о чем. А ты? О чем жалеешь ты?
- Не знаю
- О том, что встретил меня, да? Я знаю, но с этим ничего нельзя было поделать, судьба.
- Нет. Об этом точно нет. Может о том, что я так и не смог тебе дать?
продолжение в комментах
***
@темы: "облегченье получаю оттого, что сочиняю...", Рудимания, Школа выживания Оли А
-
-
28.12.2011 в 10:51-
-
28.12.2011 в 10:54-
-
28.12.2011 в 10:57-
-
28.12.2011 в 11:00-
-
28.12.2011 в 11:15-
-
28.12.2011 в 12:19Руди:
Эрик:
Марго:
Руди и Эрик
Руди и Марго
-
-
28.12.2011 в 14:41-
-
28.12.2011 в 16:44-
-
28.12.2011 в 20:41-
-
28.12.2011 в 20:56